Время лгать и праздновать - Страница 82

— Видишь, какой молодец.

— В гробу я его видела!.. Мать говорила про деньги?..

По открывшемуся голосу он понял, что она вышла из-за дверцы, и повернулся спиной к окну. «Так… Ты у них свой человек. Поздравляю».

— Говорила. Но я не понял зачем.

— Боится, Роман ей фигу покажет!.. — Костантия подошла к столу, спрятала гребень и принялась точить карандаш, уложив его острием на указательный палец.

— Он — ей, ты — ему…

— Я?.. Как?..

— Разведешься. Разорвешь контракт, так сказать…

— Ага, разорвешь!.. Мать говорит, он что-нибудь такое придумает, не пикнешь. Хитрый, как змея. «Думаете, — говорит, — вам принесут деньги в черном «дипломате» и будут извиняться за беспокойство?..»

«Разве, — говорю, — ты не ради меня старался?..»

«Не то слово — рисковал головой!..»

«Ну и что мне с твоего риска?» — «Все или ничего». — «Другой бы на твоем месте сначала чемодан принес!..» — «Другой, может, вегетарианец, а у меня аппетит к мясной пище». — «Мало у кого на что аппетит, — говорю, — может, ты мне не подходишь». — «Если папины деньги подходят, я тем более». — «Сравнил! Деньги, это деньги, а ты, это ты!..» — «А вот это надо доказать!.. Ты откажись от денег, вот тогда действительно нечего будет сравнивать!.. Не хочешь?.. То-то… Если для тебя те деньги не пахнут, то и нагрузка сойдет. В моем лице, — говорит, — ты получишь хорошую нагрузку. Очень хорошую. К таким деньгам лучше не будет, так и скажи своей маме». — «Ладно, — говорю, — подумаю…» — «Думай, — говорит, — только не очень долго: на тебе свет клином не сошелся».

Говорю матери: «Может, рискнем?» Боится. «Пусть, — говорит, — отдаст деньги кому-нибудь…» Ну — чтобы тот человек отдал ей, когда мы распишемся. Роман предлагал кого-то, мать не захотела — думала, они сговорились.

«Вот и встало все на свои места. Дочь бегала по Сибирской, потому что мать разглядела во мне подходящего посредника. И решив, что «за так», без комиссионных, я не стану посредничать, наказала дочери известным образом «сунуть в лапу».»

Нерецкой отвернулся к окну.

От сараев испуганно сорвалась и взмыла вверх большая голубиная стая. Взмыла и тотчас пропала на сизо-пегом фоне облачного неба. Когда птицы так же, все разом, появились, он услышал шаги Костантии. По-матерински протопав, она положила руки ему на плечи и прижалась к спине:

— Помоги, а?.. Я все для тебя сделаю!..

— Чем помочь?..

— Они сговорились, чтоб деньги побыли у тебя… Но если ты против, чтоб я жила с Романом, отдай деньги матери сразу, а?.. Сделаешь?..

Он повернулся посмотреть, нет ли на ее лице хоть каких-то следов смущения, внутренней борьбы, но увидел физиономию, с какой ожидают оплаченный товар.

— Твоя мама ошиблась. Я не тот человек, который вам нужен.

С презрительно перекошенным лицом долго не помолчишь. Присев на диванчик, она сунула руку под воротник блузы, нервно повела плечом и, глядя вдоль вытянутых ног, сказала совсем по-матерински:

— Нет так нет, я тебя не видела, ты меня не знаешь! И проваливай к чертовой матери!..

Закатив машину в гараж, он направился домой, но, вспомнив, что может застать Зою, оказаться в непереносимой близости от нее, повернул в бильярдную и пробыл там допоздна — все зачем-то дожидался Курослепа, а тот так и не появился. Обыграв подряд двоих, Нерецкой дважды посылал изумленного Мефодича за коньяком, дважды пригубливал мутный, захватанный стакан, все более утверждаясь в неколебимой готовности к чему-то, набухал решимостью для какой-то очищающей схватки. И по пути домой наконец вспомнил, кому обязан тем, что втянут во всю эту глумливую чепуху. Надо «поблагодарить»! Да, да, у него есть что сказать ей!..

Но квартира встретила его привычной тишиной. Побродив по комнатам в поисках, на что бы обратить избыток энергии, заметил разинутый зев чемодана, и через полчаса со сборами в дорогу было покончено. Широкие ремни с золотыми пряжками подпругами охватили распухшие бока чемодана. Потяжелевший, он выглядел успокоенным, довольным распиравшей его сытостью.

Как в награду за работу, у изголовья тахты отыскалась недопитая бутылка коньяка. Проглотив полфужера, Нерецкой почувствовал себя в подобие чемодану — доверху набитым тупым безразличием ко всему. Мы сами творим свой мир. «Ты не любишь меня, и тебе это зачем-то надо!» — говорил Иван. Вестимо, надо! Как можно любить то, чему нет места в твоей жизни, в ее чистоте и разумности! У тебя все на свой лад, у тебя жена-друг, жена-краса, мать твоих будущих детей, хранительница дома!.. Где тут место брату-алкоголику, страдающему недержанием речи?..

Но ему ничего не нужно было от тебя, разве что знать, что ты у него есть… Не то что Зое. Равно как и маме с дочкой. Этим ты нужен был для сугубо утилитарных надобностей.

«Только такому самодовольному болвану, как ты, могло прийти в голову возрождать «дух дома» в союзе с театральной дамой! Только ты мог вообразить, что две антисанитарные бабы исстрадались по человеческому участию! Только тебя надо было ткнуть носом, чтобы доказать, что перед тобой белотелые личики, не понимающие никакой другой среды, кроме содержимого выгребной ямы!..»

Он то ложился на тахту, то вставал, без конца варил кофе и не мог унять возбуждения. В нем утверждалось нечто новое и властное, и он настолько не сомневался в спасительном благе преображения, что не испытывал никакой нужды в объяснении его необходимости — оно само было объяснение. И скоро уже не мог понять, как его угораздило взять к себе, в свою жизнь, постороннего человека — дико же!..