Время лгать и праздновать - Страница 34

Тянулись и тянулись минуты ожидания, духоты, тупого глядения на экран, тяжелые минуты неприязни друг к другу тех, кто имел право, и тех, кто не имел, чьи привилегии попирались и кто чувствовал себя неполноценным из-за отсутствия привилегий. Для одних зрелище становилось подпорченным, для других приобретало вкус краденого.

Свет погас вдруг и как-то пренебрежительно ко всему и всем. По высвеченному экрану черными искрами заметались царапины. Вытирая лоб, Юля не расслышала название фильма, объявленное хриплым голосом женщины-переводчицы, но и когда началось действие, не сразу прониклась происходящим… Сестра встретила брата, некогда уехавшего из дому… Они любят друг друга… Сестру сватает влиятельный чиновник… Еще у нее подруга — любительница стрелять из пистолета… Еще возле усадьбы бродит старуха с сыном-идиотом, прижитым ею… от отца. Уродливо громоздкий, горбатый, с типичным лицом дегенерата, покорный, как вьючное животное, он только и пригоден, чтобы носить хворост из леса в деревню… Скоро выясняется, что сестра беременна… от брата. Дабы прикрыть грех, она принимает предложение чиновника, а брат снова уезжает и бродит по злачным местам. Его показывают на кровати с двумя женщинами, совсем раздетыми… Пьяно забавляясь, он обливает живот одной из них темным вином… А где-то рядом, в гостиничной корчме, заплывшая жиром старуха на просьбу клиентов показать, чем кончается земная красота, с визгливым смехом дурочки заголяет сморщенный зад…

В зале рассмеялись. Юля уловила смех Олега. У нее стучало в висках, горели щеки, шея, она перестала понимать, что руководит персонажами. Глумливая мерзость происходящего на экране оглушала. Казалось, дальше некуда, но вот беременную застрелила влюбленная в ее брата любительница пистолетов, а подоспевшая мать дегенерата кухонным ножом извлекает ребенка из утробы убитой и, вскинув на руках влажное тельце личинки человека, с сатанинским пафосом возглашает, что он жив, что на свет явился еще один идиот!..

Юля не помнила, как вышла на улицу, где рассталась с матерью, каким путем добиралась домой. Раздеваясь в прихожей, увидела, что с плаща льет и ноги совсем промокли.

— Юля!.. — донесся голос отца из его комнаты.

— Я!..

— Вымокла, поди?..

— Ничего.

— Далось тебе это кино!..

На книжной полке в ее комнате горел ночник. Маленький золоченый будильник, с двумя гномиками в красных колпачках, держащими зонтики-звоночки, показывал половину одиннадцатого. Не раздеваясь, она опустилась на кровать, осторожно уложила на подушку нестерпимо болевшую голову.

Не хотелось жить. Сливаясь, смешиваясь с тем, что показывали в красном зальце, в памяти всплыло лицо Сониной матери, ее голос, чем-то напоминающий голос переводчицы — грубый и хриплый, от которого несло пропившейся иностранкой, когда-то выучившей русский.

«Окажись там Олег с Соней, они бы одинаково весело смеялись… Нетрудно представить, каково мое место в его воображении… Он никогда не будет ни настоящим человеком, ни настоящим художником…

Как отвратительно ругались перед фильмом, какими пошлыми были голоса, лица, потом — тишина, доверху заполненная все теми же лицами и голосами. Наверное, растят детей, выступают на школьных собраниях, и ни одна не взвыла от омерзения. Слушали, смотрели, поглощали — с самодовольным сознанием «имеющих право» на приобщение к похабщине «не для широкой публики». Самые тупые, самые невежественные получили подтверждения своего права быть такими, каковы они есть, и смотреть на людей, как на собственное подобие…»

На какое-то время в налитой болью голове не стало мыслей. Чуть слышно тикали-верещали часы. Юля взглянула на них, на полку с книгами, на такие привычные корешки трех томов Пушкина — школьный подарок за лучший реферат, на стоящие рядом «Жизнь Рембрандта». «Недуг бытия», о Баратынском и красно-черный том «Красного и черного».

«Татьяна Дмитриевна просила запомнить… В конце уроков она всегда просила что-нибудь запомнить… О чем я подумала? «Запомните: нынешние сословия — это вкусы!» Нет, не то… А, вот: «Чем сильнее любит госпожа де Реналь, тем больше верит, что переживаемые ею муки — кара за грех, и в надежде покаянием освободиться от мучений, в исступлении чернит и предает любимого.

Когда в тюрьме душой Жюльена, его свободной душой, безраздельно завладевает любовь, он мучается ею как раскаянием за попытку убить любимую. Запомните: никакое чувственное влечение не вмещает и не заменяет того, что есть любовь».

Все придумано. Не было и никогда не будет такого в душах людей». Юля прикрыла глаза и снова погрузилась в безмыслие — пока не пришло на память так занимавшее ее предчувствие свободы, от которой она ждала праздника.

«И в доме отдыха, наверное, та же публика, те же вкусы».

Появилось тревожное чувство, что она забыла о чем-то важном, о какой-то надежде… Перебирая в памяти все недавнее, она вспомнила о Нерецком, и сердце дрогнуло от радости и страха. «Только бы он не узнал, где я была и что видела. Опять я должна что-то скрывать, притворяться. Все по-прежнему, без конца одно и то же…»

Умение улавливать, запоминать, чего от нее хотят, какой ей должно быть в глазах отца, матери — первое, чему она выучилась, когда поняла, что сказалось между враждующими родителями. Всю жизнь затем они были для нее не отцом и матерью, а ненавидящими друг друга мужем и женой, у которых есть неделимое приобретение — она, их дочь. Ее одаривали, перед ней заискивали, невольно вовлекая в роль катализатора ненависти. Пугаясь этой роли, она говорила отцу о матери и ей о нем по возможности то, что им хотелось услышать, не подозревая, что своим лицемерием подливает масла в огонь. Из-за всегдашней необходимости подстраиваться, выдумывать, лживость сделалась «вариантом нормы» и обременяла разве что как обязанность. Спроси кто ее, любит ли она родителей, и Юля не сразу поймет, о чем идет речь. В матери она видела ординарную толстокожую тетку, навсегда оскорбленную невезением и носившую это оскорбление в себе, как болячку, начинающую ныть по любому поводу; в отце — вечно озабоченного несогласием с чем-то или кем-то сурового человека, приносившего в дом такие истории, где люди непременно подличали, воровали, пьянствовали. Он рассказывал обо всем этом как бы в подтверждение своей уверенности, что город и люди в нем становятся все хуже, все невыносимее, по мере того как росла его дочь и все ближе подходила пора ее самостоятельного общения с людьми этого города. Юля никогда не могла понять, чего он боится, и боялась этого страха в нем.